Отрывок из поэмы маяковского во весь голос. Анализ поэмы «Во весь голос» Маяковский

Поэма Маяковского «Во весь голос» была написана автором в стихотворной форме. При великом сожалении, поэма не была издана, поэтому читатели не были удостоены возможности ознакомиться с ней. Писалась поэма еще в 30-х годах, которая была выставлена как экспонат на выставке двадцатилетнего творчества Маяковского. По словам Маяковского, первые строки поэмы написаны как отображение сути работы поэта, которые стали стартом в творческой работе автора. Замыслом написания «Во весь голос» был взгляд на самого себя с будущего: «Уважаемые товарищи потомки! Наших дней изучая потемки».

С этих строк сразу понятно, что поэт пишет их для будущего поколения, а так же рассказывает о себе. Но Маяковский так же пишет строки, просто предаваясь поэзии, но немного шутя над бабой, сажавшей сад: «Засадила садик мило, дочка, дачка, водь и гладь, сама буду поливать».

Своими стихами поэт серьёзно боролся за коммунистическое дело, ни боясь не правительства, ни тайных организаций. Строчками со стихов он просто пронзал душу Советского народа: «Парадом развернув моих страниц войска. Стихи стоят свинцово-тяжело».

Во время революции все очень быстро менялось. Это означало, что Маяковский должен войти в этот темп, присоединиться к народу, и вместе с ним переустроить мир на новое, социалистическое направление. Своей поэзией он двигался вперед, при этот задавал это движение и для остальных. Признать эту поэзию означало сделать свои намеренья реальными, шаг за шагом стремясь к светлому, прекрасному будущему.

Этими строками поэт закончил свой стих «Во весь голос»: «я подыму, как большевистский партбилет, все сто томов моих партийных книжек». Его стихи заставляли задуматься о многом. Они пробуждали народ действовать, к чему, по своему замыслу, поэт и стремился.

Первое вступление в поэму

Уважаемые
товарищи потомки!
Роясь
в сегодняшнем
окаменевшем дерьме,
наших дней изучая потемки,
вы,
возможно,
спросите и обо мне.
И, возможно, скажет
ваш ученый,
кроя эрудицией
вопросов рой,
что жил-де такой
певец кипяченой
и ярый враг воды сырой.
Профессор,
снимите очки-велосипед!
Я сам расскажу
о времени
и о себе.
Я, ассенизатор
и водовоз,
революцией
мобилизованный и призванный,
ушел на фронт
из барских садоводств
поэзии -
бабы капризной.
Засадила садик мило,
дочка,
дачка,
водь
и гладь -
сама садик я садила,
сама буду поливать.
Кто стихами льет из лейки,
кто кропит,
набравши в рот -
кудреватые Митрейки,
мудреватые Кудрейки -
кто их к черту разберет!
Нет на прорву карантина -
мандолинят из-под стен:
«Тара-тина, тара-тина,
т-эн-н...»
Неважная честь,
чтоб из этаких роз
мои изваяния высились
по скверам,
где харкает туберкулез,
где б... с хулиганом
да сифилис.
И мне
агитпроп
в зубах навяз,
и мне бы
строчить
романсы на вас,-
доходней оно
и прелестней.
Но я
себя
смирял,
становясь
на горло
собственной песне.
Слушайте,
товарищи потомки,
агитатора,
горлана-главаря.
Заглуша
поэзии потоки,
я шагну
через лирические томики,
как живой
с живыми говоря.
Я к вам приду
в коммунистическое далеко
не так,
как песенно-есененный провитязь.
Мой стих дойдет
через хребты веков
и через головы
поэтов и правительств.
Мой стих дойдет,
но он дойдет не так,-
не как стрела
в амурно-лировой охоте,
не как доходит
к нумизмату стершийся пятак
и не как свет умерших звезд доходит.
Мой стих
трудом
громаду лет прорвет
и явится
весомо,
грубо,
зримо,
как в наши дни
вошел водопровод,
сработанный
еще рабами Рима.
В курганах книг,
похоронивших стих,
железки строк случайно обнаруживая,
вы
с уважением
ощупывайте их,
как старое,
но грозное оружие.
Я
ухо
словом
не привык ласкать;
ушку девическому
в завиточках волоска
с полупохабщины
не разалеться тронуту.
Парадом развернув
моих страниц войска,
я прохожу
по строчечному фронту.
Стихи стоят
свинцово-тяжело,
готовые и к смерти
и к бессмертной славе.
Поэмы замерли,
к жерлу прижав жерло
нацеленных
зияющих заглавий.
Оружия
любимейшего
род,
готовая
рвануться в гике,
застыла
кавалерия острот,
поднявши рифм
отточенные пики.
И все
поверх зубов вооруженные войска,
что двадцать лет в победах
пролетали,
до самого
последнего листка
я отдаю тебе,
планеты пролетарий.
Рабочего
громады класса враг -
он враг и мой,
отъявленный и давний.
Велели нам
идти
под красный флаг
года труда
и дни недоеданий.
Мы открывали
Маркса
каждый том,
как в доме
собственном
мы открываем ставни,
но и без чтения
мы разбирались в том,
в каком идти,
в каком сражаться стане.
Мы
диалектику
учили не по Гегелю.
Бряцанием боев
она врывалась в стих,
когда
под пулями
от нас буржуи бегали,
как мы
когда-то
бегали от них.
Пускай
за гениями
безутешною вдовой
плетется слава
в похоронном марше -
умри, мой стих,
умри, как рядовой,
как безымянные
на штурмах мерли наши!
Мне наплевать
на бронзы многопудье,
мне наплевать
на мраморную слизь.
Сочтемся славою -
ведь мы свои же люди,-
пускай нам
общим памятником будет
построенный
в боях
социализм.
Потомки,
словарей проверьте поплавки:
из Леты
выплывут
остатки слов таких,
как «проституция»,
«туберкулез»,
«блокада».
Для вас,
которые
здоровы и ловки,
поэт
вылизывал
чахоткины плевки
шершавым языком плаката.
С хвостом годов
я становлюсь подобием
чудовищ
ископаемо-хвостатых.
Товарищ жизнь,
давай
быстрей протопаем,
протопаем
по пятилетке
дней остаток.
Мне
и рубля
не накопили строчки,
краснодеревщики
не слали мебель на дом.
И кроме
свежевымытой сорочки,
скажу по совести,
мне ничего но надо.
Явившись
в Це Ка Ка
идущих
светлых лет,
над бандой
поэтических
рвачей и выжиг
я подыму,
как большевистский партбилет,
все сто томов
моих
партийных книжек.

Первое вступление в поэму

Уважаемые

Товарищи потомки!
Роясь
в сегодняшнем
окаменевшем дерьме,
наших дней изучая потемки,
вы,

возможно,
спросите и обо мне.
И, возможно, скажет

ваш ученый,
кроя эрудицией
вопросов рой,
что жил-де такой
певец кипяченой
и ярый враг воды сырой.
Профессор,

Снимите очки-велосипед!
Я сам расскажу
о времени

и о себе.
Я, ассенизатор

и водовоз,
революцией

Мобилизованный и призванный,
ушел на фронт

Из барских садоводств
поэзии -

Бабы капризной.
Засадила садик мило,
дочка,

и гладь -
сама садик я садила,
сама буду поливать.
Кто стихами льет из лейки,
кто кропит,

Набравши в рот -
кудреватые Митрейки,
мудреватые Кудрейки -
кто их к черту разберет!
Нет на прорву карантина -
мандолинят из-под стен:
«Тара-тина, тара-тина,
т-эн-н...»
Неважная честь,
чтоб из этаких роз
мои изваяния высились
по скверам,
где харкает туберкулез,
где б... с хулиганом

да сифилис.
И мне
агитпроп

в зубах навяз,
и мне бы
строчить
романсы на вас,-
доходней оно
и прелестней.
Но я

себя
смирял,
становясь
на горло

Собственной песне.
Слушайте,

товарищи потомки,
агитатора,

Горлана-главаря.
Заглуша

поэзии потоки,
я шагну
через лирические томики,
как живой

С живыми говоря.
Я к вам приду
в коммунистическое далеко
не так,
как песенно-есененный провитязь.
Мой стих дойдет

Через хребты веков
и через головы
поэтов и правительств.
Мой стих дойдет,

Но он дойдет не так,-
не как стрела
в амурно-лировой охоте,
не как доходит
к нумизмату стершийся пятак
и не как свет умерших звезд доходит.
Мой стих

Громаду лет прорвет
и явится

Весомо,
грубо,

Зримо,
как в наши дни
вошел водопровод,
сработанный

Еще рабами Рима.
В курганах книг,
похоронивших стих,
железки строк случайно обнаруживая,
вы

с уважением

ощупывайте их,
как старое,

Но грозное оружие.
Я
ухо

Не привык ласкать;
ушку девическому

в завиточках волоска
с полупохабщины

Не разалеться тронуту.
Парадом развернув
моих страниц войска,
я прохожу

По строчечному фронту.
Стихи стоят
свинцово-тяжело,
готовые и к смерти

и к бессмертной славе.
Поэмы замерли,

к жерлу прижав жерло
нацеленных

Зияющих заглавий.
Оружия
любимейшего

род,
готовая
рвануться в гике,
застыла
кавалерия острот,
поднявши рифм

отточенные пики.
И все
поверх зубов вооруженные войска,
что двадцать лет в победах

Пролетали,
до самого

Последнего листка
я отдаю тебе,
планеты пролетарий.
Рабочего

Громады класса враг -
он враг и мой,

отъявленный и давний.
Велели нам
идти
под красный флаг
года труда

И дни недоеданий.
Мы открывали

каждый том,
как в доме

Собственном
мы открываем ставни,
но и без чтения

Мы разбирались в том,
в каком идти,
в каком сражаться стане.
Мы

диалектику
учили не по Гегелю.
Бряцанием боев

она врывалась в стих,
когда

Под пулями
от нас буржуи бегали,
как мы

Когда-то

Бегали от них.
Пускай
за гениями

Безутешною вдовой
плетется слава

в похоронном марше -
умри, мой стих,

умри, как рядовой,
как безымянные

На штурмах мерли наши!
Мне наплевать
на бронзы многопудье,
мне наплевать

На мраморную слизь.
Сочтемся славою -

Ведь мы свои же люди,-
пускай нам

Общим памятником будет
построенный
в боях
социализм.
Потомки,
словарей проверьте поплавки:
из Леты
выплывут
остатки слов таких,
как «проституция»,
«туберкулез»,

«блокада».
Для вас,
которые
здоровы и ловки,
поэт

вылизывал
чахоткины плевки
шершавым языком плаката.
С хвостом годов

Я становлюсь подобием
чудовищ
ископаемо-хвостатых.
Товарищ жизнь,

быстрей протопаем,
протопаем

По пятилетке

дней остаток.
Мне

Не накопили строчки,
краснодеревщики

Не слали мебель на дом.
И кроме
свежевымытой сорочки,
скажу по совести,

Мне ничего но надо.
Явившись
в Це Ка Ка
идущих

светлых лет,
над бандой

Поэтических

рвачей и выжиг
я подыму,
как большевистский партбилет,
все сто томов

партийных книжек.

Владимир Маяковский, 1929-1930

В. Маяковский успел написать лишь вступление к поэме "Во весь голос". В центре вступления — личность самого поэта, обращающегося к потомкам, представляющего им себя — творца, «ассенизатора и водовоза», «революцией мобилизованного и призванного», «агитатора, горлана-главаря». Поэт отвергает творчество камерное, созданное разными «кудреватыми Митрейками» и «мудреватыми Кудрейками», которые «мандолинят из-под стен: / «тара-тина, тара-тина, / т-эн-н... ». Он утверждает значимость поэзии дела, чернорабочей, являющейся результатом изнурительного, но благородного, преодолевающего, побеждающего время труда.

Поэзию В. Маяковский приравнивает не только к черновому тяжелому труду, но и к «старому, но грозному оружию», считает, что она не должна ласкать «ухо словом», ублажать слух девичий, а служить, как воин, «планеты пролетарию». Чтобы подтвердить этот главный тезис, в произведении используется развернутое метафорическое сравнение художественного творчества с военным смотром — парадом, в котором участвуют стихи, поэмы, остроты, рифмы.

В произведении утверждается значимость поэзии, служащей рабочему классу, овеянной красным флагом, рожденной в боях и сражениях («Когда / под пулями / от нас буржуи бегали, / как мы / когда-то / бегали от них»).

Вторая идея вступления — о бескорыстии художественного творчества, особенно активно звучащая в заключительной части произведения. В. Маяковский выражается лаконично, эмоционально, слова его звучат как клятва в верности народу, потомкам.

И еще одна идея проходит через произведение — полемическое, критическое отношение к «поэтическим рвачам и выжигам», к сторонникам поэзии облегченной, не запрограммированной на «чернорабочий подвиг».

По жанру поэма задумывалась как лирико-публицистическая, однако вступление к ней имеет форму монолога, написанного в лучших традициях красноречия, ораторского искусства. Отсюда — многочисленные обращения («Уважаемые товарищи потомки! », «Слушайте, товарищи потомки»), повторы («Мы открывали... », «Мы диалектику учили...»), инверсии («Я ухо словом не привык ласкать»). Однако в целом во вступлении сохраняется прямой порядок слов.

Как и в прежних произведениях, В. Маяковский удачно использует выразительные тропы — эпитеты («старое, но грозное оружие», «стихи стоят свинцово-тяжело», «зияющие заглавия»), метафоры («вопросов рой», «харкает туберкулез», «горло собственной песни», «строчечный фронт»), сравнения («поэзия — баба капризная», «Мы открывали / Маркса / каждый том, / как в доме собственном / мы открываем ставни»).

В стиле В. Маяковского во вступлении к поэме — использование оригинальной авторской, корневой, составной рифм: «потомки — потемки», «вопросов рой — сырой», «водовоз — садоводств», «потомки — томики», «провитязь — правительств», «охоте — доходит» и т. д. Многие рифмы у поэта новаторские, консонансные, в них соблюдается созвучие согласных звуков. В. Маяковский часто рифмует разные части речи. Не обходится великий мастер-словотворец и без неологизмов («выжиги» — прожигатели жизни, «чахоткины плевки», «не разаляться» (от слова «алый»), «сработанный», «мандолинят»).

Уважаемые
товарищи потомки!
Роясь
в сегодняшнем
окаменевшем г.....,
наших дней изучая потемки,
вы,
возможно,
спросите и обо мне.
И, возможно, скажет
ваш ученый,
кроя эрудицией
вопросов рой,
что жил-де такой
певец кипяченой
и ярый враг воды сырой.
Профессор,
снимите очки-велосипед!
Я сам расскажу
о времени
и о себе.
Я, ассенизатор
и водовоз,
революцией
мобилизованный и призванный,
ушел на фронт
из барских садоводств
поэзии -
бабы капризной.
Засадила садик мило,
дочка,
дачка,
водь
и гладь -
сама садик я садила,
сама буду поливать.
Кто стихами льет из лейки,
кто кропит,
набравши в рот -
кудреватые Митрейки,
мудреватые Кудрейки -
кто их к черту разберет!
Нет на прорву карантина -
мандолинят из-под стен:
«Тара-тина, тара-тина,
т-эн-н…»
Неважная честь,
чтоб из этаких роз
мои изваяния высились
по скверам,
где харкает туберкулез,
где б… с хулиганом
да сифилис.
И мне
агитпроп
в зубах навяз,
и мне бы
строчить
романсы на вас -
доходней оно
и прелестней.
Но я
себя
смирял,
становясь
на горло
собственной песне.
Слушайте,
товарищи потомки,
агитатора,
горлана-главаря.
Заглуша
поэзии потоки,
я шагну
через лирические томики,
как живой
с живыми говоря.
Я к вам приду
в коммунистическое далеко́
не так,
как песенно-есененный провитязь.
Мой стих дойдет
через хребты веков
и через головы
поэтов и правительств.
Мой стих дойдет,
но он дойдет не так,-
не как стрела
в амурно-лировой охоте,
не как доходит
к нумизмату стершийся пятак
и не как свет умерших звезд доходит.
Мой стих
трудом
громаду лет прорвет
и явится
весомо,
грубо,
зримо,
как в наши дни
вошел водопровод,
сработанный
еще рабами Рима.
В курганах книг,
похоронивших стих,
железки строк случайно обнаруживая,
вы
с уважением
ощупывайте их,
как старое,
но грозное оружие.
Я
ухо
словом
не привык ласкать;
ушку девическому
в завиточках волоска
с полупохабщины
не разалеться тронуту.
Парадом развернув
моих страниц войска,
я прохожу
по строчечному фронту.
Стихи стоят
свинцово-тяжело,
готовые и к смерти
и к бессмертной славе.
Поэмы замерли,
к жерлу прижав жерло
нацеленных
зияющих заглавий.
Оружия
любимейшего
род,
готовая
рвануться в гике,
застыла
кавалерия острот,
поднявши рифм
отточенные пики.
И все
поверх зубов вооруженные войска,
что двадцать лет в победах
пролетали,
до самого
последнего листка
я отдаю тебе,
планеты пролетарий.
Рабочего
громады класса враг -
он враг и мой,
отъявленный и давний.
Велели нам
идти
под красный флаг
года труда
и дни недоеданий.
Мы открывали
Маркса
каждый том,
как в доме
собственном
мы открываем ставни,
но и без чтения
мы разбирались в том,
в каком идти,
в каком сражаться стане.
Мы
диалектику
учили не по Гегелю.
Бряцанием боев
она врывалась в стих,
когда
под пулями
от нас буржуи бегали,
как мы
когда-то
бегали от них.
Пускай
за гениями
безутешною вдовой
плетется слава
в похоронном марше -
умри, мой стих,
умри, как рядовой,
как безымянные
на штурмах мерли наши!
Мне наплевать
на бронзы многопудье,
мне наплевать
на мраморную слизь.
Сочтемся славою -
ведь мы свои же люди,-
пускай нам
общим памятником будет
построенный
в боях
социализм.
Потомки,
словарей проверьте поплавки:
из Леты
выплывут
остатки слов таких,
как «проституция»,
«туберкулез»,
«блокада».
Для вас,
которые
здоровы и ловки,
поэт
вылизывал
чахоткины плевки
шершавым языком плаката.
С хвостом годов
я становлюсь подобием
чудовищ
ископаемо-хвостатых.
Товарищ жизнь,
давай
быстрей протопаем,
протопаем
по пятилетке
дней остаток.
Мне
и рубля
не накопили строчки,
краснодеревщики
не слали мебель на́ дом.
И кроме
свежевымытой сорочки,
скажу по совести,
мне ничего не надо.
Явившись
в Це Ка Ка
идущих
светлых лет,
над бандой
поэтических
рвачей и выжиг
я подыму,
как большевистский партбилет,
все сто томов
моих
партийных книжек.